Те художники были давно, до. Не реальные они были, как Иван-царевич, да Марья-Моревна, да Кощ, да Яга-Баба. А этот… Этот стоит перед коробочкой-этюдником на треноге и масляными красками рисует дома с заборами. Приплыл случайным гостем на чудесной моторной лодке, где живет уже пол-лета, переплывая от деревеньки к лесочку, от турбазы к ручейку, как стрекоза, только привольнее. Стрекоза-то по ограниченным владениям мечется, вихрит крыльями с голоду. Художник же сам по себе против течения реки, правда, голод его так же неутолим. Что ищет? Не знает. Места ищет, чтоб дух вон! Чтоб занялось все внутри огнем, испепеляющим мысли. Или залило водой, гасящей пожар внутри. Только не объяснить этого ребятишкам-малолеткам, обступившим этюдник и замершим со всех сторон, и спутнице, заскучавшей между пляжем и слишком длинным этюдом, не объяснить. Вот, приходится улыбаться и отшучиваться сквозь кутерьму красок в глазах, сквозь тоску по тому, чего не уловить, и болтать безумолчно чушь. Руки же пишут, пишут, пишут. Коричный дом с двумя террасами и башенками, чуть вкось. Деревенский домик напротив, такой простой пятистенок, каких сейчас не найдешь уже, все дачи, а тогда самый что ни на есть деревенский дом с двором чин-по-чину. Яблони, свесившие ветви через забор и кусочек картофельного огорода, с верой в урожай засаженного, и еще не вспоротого ненасытными мальчишками. Загородочку жердистую, посеребренную дождями, да прошедшими зимами. Дорогу песчаную, что ведет на позады, разделяя дома навсегда.

А я смотрю издалека, так, чтоб не спугнуть волшебство, но чтоб было видно. Стесняюсь я как другие к самому этюднику и немножко боюсь. Кажется, что слишком быстро заново возникают знакомые предметы, подернутые тайной судеб хозяйских. Не странно ли, что десятилетия спустя оба дома сгорят в одну зиму. Не в пожаре ли глаз того художника? А песчаную дорожку станут подмывать обильные ливни, выкапывая из ее глубин кварцы, окаменелости и кремни, которые станут собирать свежеиспеченные мальчишки. Каждый раз потоки будут вырисовывать рваные раны на дорожном теле, и делать ее непроезжей, ведь нет хирурга, что зашьет эти разрывы. Не из желания ли малера залить свой негасимый пожар хлынут водяные потоки? Пока же на маленьком холстике лежат мазками краски, такие несусветные, разные. И как это выходит, что кладет зеленый, а видно серебряный? Ни за что бы не смогла так! Как из мазков возникает реальность? Вот в нарисованном доме шебаршат старые сестры, у которых один сын на двоих. Он уже продал горчичный дом, чтоб тот стал навсегда пьяным, но никто кроме липы и художника об этом не узнает еще лет двадцать. Гомонит гурьба родных, двоюродных и еще Бог весть каких сестер и братьев в доме напротив. Они уже сами не разберут, кто кому кем приходится. Зато, глядя на волшебный образ своего жилья, догадываются, что останется под сенью липы кто-то один, от того начинают тосковать и править все подряд.